Доказательство веры

Миф, действительно, оказывается новым. Режиссер последовательно и согласно холодному математическому расчёту выводит новую формулу Дон Жуана.

Не могу сказать, что мне она близка (тем более что в неё намеренно замешаны сторонние, немольеровские элементы), но в рамках спектакля доказатество состоялось и сошлось практически все.

Максим Меламедов сильно сокращает пьесу и избавляется от подавляющего большинства персонажей, не подходящих к выводимой формуле. Остаются, собственно, Дон Жуан, Сганарель, Эльвира, Священник, Нищий да две пары крестьян. Ни отца главного героя, ни одержимых местью братьев Эльвиры, ни кредиторов. Больше того - из уравнения выведена даже статуя Командора. Какой же миф вырисовывается в результате?

Мир спектакля и мир опустошенного Дон Жуана начинается и заканчивается в ращрушенной церкви, где перед ним и перед нами проходит череда людей, получающих отпущение грехов за фиксированную сумму. В первой сцене исповедуется Сганарель (именно исповедью оказывается знаменитый монолог о табаке), в то время как Дон Жуан незаметно подменяет в келье исповедника. В повторной сцене (после череды дорожных приключений героев) исповедуется уже Дон Жуан. Исповедуется лицемерным монологом-раскаянием, в оригинале обращенном к отцу. И вот такая работа с текстом мне очень импонирует - умение режиссёра, не изменив ни слова, вписать их в совершенно новый и убедительный контекст. Когда тебе, прекрасно знающей текст, остаётся только восхититься изящностью трансформаций.

Впрочем, иные сцены отличаются уже не прозрачностью химических трансформаций, а мутностью алхимических трансмутаций, когда для получения нужного результата в состав приходится незаметно подмешивать инородные ингредиенты. Такова сцена с Нищим. У Мольера тому, отказавшемуся богохульствовать за деньги, достаточно было бросить в лицо Дон Жуану лишь одну фразу: "Нет, сударь, уж лучше я умру с голоду". У Меламедова же ему требуется целая душеспасительная проповедь. И да, она вписывается в концепцию и композицию, предложенные режиссером, но все-таки коробит сильнейшим отходом от мысли первоисточника.

Почему сцена уместна внутри спектакля? Путь Дон Жуана и Сганареля здесь сродни блужданию душ по кругам ада. В мрачной сценографии Филиппа Шейна, основой которой становится движение поворотного круга, условная лодочка, перевозящая героев, воспринимается лодкой Харона. Лодкой, скользящей по водам Стикса. Ассоциация не столь уж надуманная, если вспомнить, чью гробницу обнаруживают друзья (а Сганарель тут сродни, скорее, Сэму Гэмджи). Это гробница и статуя самого Дон Жуана.

То есть действие спектакля в какой-то степени разворачивается уже после финала традиционного мифа. И наблюдаем мы за блужданием души в поисках очищения. В попытках "обнять небо". Сганареллю это даётся легко, а вот Дон Жуану...

- Сударь, не переживайте, у вас все получится.

- Не получится. Не подходи ко мне. Никакого неба нет.

... И будет вмпыхнувшая надежда после монолога Нищего. И будет Исповедь. Но исповедь окажется лицемерной, и вновь в свои объятия небо примет всех, кроме Дон Жуана. А тому не останется ничего другого, как философствовать об этом самом лицемерии.

Но очищение все же произойдёт. В финале. Там, где классического героя ждала геенна огненная, нового героя будет ждать примирение с небом.

У собственной гробницы он пригласит на ужин саму Смерть. Ею окажется хрупкая девушка на пуантах с ужасающим лицом черепа. Приглашение это даст повод Сганарелю вновь посетовать на неуемное женолюбие хозяина и дополнить донжуанский список очередной костяшкой на счетах. И будет танец со смертью. И будет поцелуй. И будет угасание. Но перед этим:

- Сганарель, у меня получилось обнять...

И будет смерть. И новая статуя из прежде живого тела (прекрасная параллель с теми ищящными статуями, что подобно Пигмалиону вылеплял Дон Жуан из грубоватых Шарлотты и Матурины). И прощание. И... дружное восстановление разрушенной церкви. В этом финальном действе примут участие все оставшиеся герои. И к ним со своей лопатой, прежде бывшей веслом их с Дон Жуаном лодчонки, присоединится и Сганарель. И вострубят трубы. И будет возводиться храм. А на поклонах уже совсем все радостно и бесконечно станут обнимать небо...

Максим Меламедов выводит красивую в своей вывереннности формулу. Каждая режиссерская деталь так или иначе возникающая в спектакле находит свое развитие и разрешение. Будь то взаимоотношения персонажей, решенное пространство или элемент реквизита (счеты, трубка Сганареля, "утонувший" колокол). Но почему-то в этой логичности (а уж казалось бы, как я люблю логику!) в какой-то момент начинаешь ощущать себя классическим Сганарелем, желающим поменьше аргументов и побольше жизни. А применительно к спектаклю - рассудочности, наполненной жизнью. Актерской, прежде всего. Иначе, с интересом следя за доказательным процессом, я лишаюсь возможности поверить. Да, я вижу и знаю, что "дважды два — четыре, а дважды четыре — восемь". Но верю ли? А без веры, разве получится обнять небо?..