Виктор Гюго и опера

Иногда почти случайно натыкаешься на любопытнейший исторический источник. Уже и не помню, почему решила обратиться к "Приключениям моей жизни" Анри де Рошфора (французского журналиста и политического деятеля середины XIX века). Кажется, узнав, что для "Фигаро" он одно время писал и театральные рецензии, надеялась найти что-нибудь "внутреннее" о Комеди Франсез того периода. К сожалению, мемуары оказались (по крайней мере, их переведенная часть) в основном политическими и немного просто "за жизнь".

Но три странички оказались весьма любопытными и с театральной точки зрения. Очень уж колоритно (хотя и лаконично), будучи другогом Гюго, он описал отдельные цензурные злоключения драматурга и истоки его нелюбви к опере. (Даже захотелось поглубже покопаться в этом вопросе. Насколько понимаю, после "сражений" Бомарше это следующий виток активнейшей и неравной борьбы за авторские права драматурга. И кажется, в своем конечном результате все-таки борьбы удачной, но надо уточнять).

В сети этих мемуаров в удобочитаемом виде не достать, поэтому делюсь и сохраняю здесь:

В своей истерической низости и падучей пошлости цензура запретила весь репертуар Виктора Гюго. «Король развлекается», «Лукреция Борджиа», «Анжело», «Бургграфы» были изгнаны из театра, как заключающие в себе оскорбление величия императорского трона, хотя они были написаны и показывались на сцене задолго до реставрации империи. Но «Кары» сделали преступными все произведения поэта. Дело дошло даже до того, что, когда двое моих друзей, Адольф Шолер и Сироден, ввели в свой водевиль, озаглавленный «Amoureux de la bourgeoise» александрийский стих:

"Je suis un vers de terre amoureux d'une etoile"

("Я - червь земли, влюбленный в звезду")

Анастасия (оказывается, мое имя во Франции означает цензуру :-) ) вычеркнула его, как заимствованный из «Рюи Блаза»! Вот каково было положение в отношении свободы печати.

Как раз в это время директор одного театра в Бордо, будучи не в курсе административных предписаний, объявил и поставил, с разрешения тоже неосведомленного префекта, того же самого «Рюи Блаза» в пользу жертв наводнения. Успех был огромный и сбор великолепный.

Можно было предвидеть серьезные последствия этого недоразумения: в Бордо целиком ставится пьеса, из которой в Париже нельзя процитировать ни одного стиха, даже немного исковеркав его!

Я поспешил, конечно, обратить внимание читателей «Фигаро» на эту смехотворную непоследовательность произвола. Из сопоставления запрета, с одной стороны, и разрешения, с другой, — говорил я, — следует, что произведения Виктора Гюго, нетерпимые в столице, не представляют никакой опасности в провинции. И я тоном насмешливо-серьезным спрашивал: каким образом директор бордоского театра мог проявить так мало уважения к жертвам наводнения, и без того несчастным, что решился раздать им сбор с пьесы, очевидно безнравственной и подкупной, ибо она была запрещена в том самом Париже, который считается однако очагом подкупности?

«Если, — продолжал я, — Виктор Гюго — писатель до такой степени развратный и развращающий, что не может остаться в репертуаре, почему же вы его даете в пользу жертв наводнения? А если вы его находите достаточно неопасным, чтобы ставить его в пользу этих жертв, почему не позволяете вы, чтобы его давали в пользу парижан, ни от какого наводнения не пострадавших?»

Вильмессан, которому снова пригрозили закрытием газеты, заявил, что ему надоело столь «нетерпеливое терпение» и что он внесет залог в тридцать тысяч, благодаря которому его газета получит право касаться прений в законодательном корпусе и помещать критику, как бы мало она ни допускалась, действий правительства.

Так создан был политический «Фигаро», в котором я, правда, был единственным политиком и который теперь несколько застраховался от моих наскоков. Но моя статья о постановке «Рюи Блаза» несомненно вызвала данное Французскому театру разрешение приступить к репетированию «Эрнани».

Министерство изящных искусств, портфель которого находился тогда в руках маршала Вальяна, — я выразился о нем, что он научился распознавать художественные картины в кадрах армии, — вообразило, что сыграет жестокую шутку с Виктором Гюго, воскресив наиболее романтическую из его пьес. «Коленопреклоненные» из кабинета министров помнили отчеты о первом, столь бурном, представлении шедевра и, не считаясь с литературной эволюцией, совершенно изменившей с 1831 года вкусы публики, они ждали свистков и провала драмы. В ожидании реванша над автором «Искупления» весь главный штаб придворных прихлебателей заполнил партер и ложи. Позади моего кресла находился Ньюверкерке, сидевший рядом с Вильмессаном, с которым я беседовал, поворачивая к нему голову, так что завсегдатай Елисейского дворца не упустил ни одного из моих замечаний, не отличавшихся, конечно, нежностью к режиму.

Вильмессан, который был олицетворенным невежеством, сказал мне перед поднятием занавеса:

— Я никогда не читал «Эрнани», но говорят, что пьесу нельзя будет довести до конца — настолько она скучна.

— Именно в этой надежде и разрешили ее постановку, — ответил я, — но если бы мне нужно было высказать суждение о пьесе Виктора Гюго, то, конечно, не с маршалом Вальяном стал бы я советоваться на этот счет.

Ньюверкерке, с которым мне уже пришлось дважды посчитаться, слушал меня с почти ободряющей улыбкой. Я стал человеком опасным, т. е. таким, с которым нужно быть осторожным, и мне казалось, что, несмотря на мои выходки против правительства, он склонен был примириться со мною.

Возобновление драмы Виктора Гюго имело безумный успех. Ни один стих не прозвучал впустую. Партер и галерка ликовали, и крики «Да здравствует Виктор Гюго!» перекрещивались через люстру.

Правительственные лакеи, сбежавшиеся полюбоваться провалом, были подавлены. И так как невозможно было отрицать аплодисменты, вызванные великолепием стихов и величием содержания, тюильрийская банда ухватилась за глупую фразу, которая множество раз произносилась и которую Ньюверкерке, совсем обескураженный, не преминул нам снова преподнести:

— Как жаль, что такой большой талант стал заниматься политикой!

И хотя эти глубокомысленные слова не ко мне были обращены, я не мог удержаться, чтобы не ответить:

— Оказывается, одни только болваны имеют право заниматься политикой. Не очень это лестно для главы государства.

Мое замечание заставило Вильмессана рассмеяться, и товарищ министра изящных искусств возразил:

— Это совсем не одно и то же!

— Надеюсь, чорт возьми! — кинул я в ответ.

Блеск этой постановки отнял у администрации желание снять запрет, еще лежавший на других произведениях поэта. По отношению к нему допускалась не имеющая, быть может, прецедентов несправедливость — у него просто украли его пьесы и давали их в итальянском театре с музыкой Доницетти и Верди под названием «Лукреция Борджиа», «Риголетто», «Эрнани», и, несмотря на его законные протесты, их ставили без его разрешения и без выплаты ему авторского гонорара. И в то же время ему отказывали в разрешении ставить те же самые драмы на тех сценах, которым он их предназначал, и на том языке, на котором он их писал.

Он возбудил процесс против взломщиков, обкрадывавших его рукописи. Незачем говорить, что он его проиграл, ибо судьи сочли своей обязанностью заявить, что обирать врага государя, которому Франция обязана своим счастьем, — в ожидании того времени, когда она ему обязана будет вражеским нашествием, — является актом лояльным и заслуживающим одобрения.

Вероятно от этого столкновения с либреттистами и музыкантами у Гюго осталось такое отвращение к музыке. Когда я почти совсем жил у него, на площади Баррикад, во время моего брюссельского изгнания, с августа 1868 по ноябрь 1869 года, я видел, как он вздрагивал, когда я принимался напевать арии Верди, которого он, несмотря на его умение владеть собою, покрывал грубой бранью.

Когда я шутя хотел его вывести из себя, я хладнокровно говорил:

— Ведь всем известно, что вы свою пьесу «Король развлекается» буквально списали с «Риголетто»...

21 января 2019 г.