Театр "Острова рабов"

Когда с «нуля» читаешь «Остров рабов» Мариво, не можешь поверить авторскому бесстрашию, да и в года написания и постановки (1725) веришь с трудом. Утопия и антиутопия в одном флаконе – остров, попадая на который, обретаешь социальный статус противоположный твоему собственному. Слуга становится господином, господин слугой, и каждый на своей шкуре познает все возможные социальные несправедливости, чтобы через три года выйти из этой ситуации очищенным от сословных предрассудков.

Причем воспринимаешь поначалу этот остров как место, где исправляют, прежде всего, господ со всеми присущими им недостатками. Напомню, до революции остается еще шесть десятков лет! И пьеса пишется. И пьеса ставится. Да, конечно, в финале все возвращается на круги своя – рабам не стать господами, а господа совсем не долго побыли в шкуре слуг…

Но сейчас у меня совершенно нет цели анализировать социально-политическую составляющую одноактной комедии Мариво. Как, впрочем, и, вообще, ее анализировать. Скажу лишь об одном моменте.

Уже ближе к концу служанка Клеантис (прежде довольно стандартная субретка французской драматургии) вдруг разражается пространным монологом, обращенным к господам:

«Ах, действительно, мы тоже тронуты вашим прекрасным примером. Вот каковы наши люди. Они презирают нас в своем обществе, они гордятся своим плохим обращением с нами. Они смотрят на нас, как на земляных червей, а потом они счастливы, когда случайно обнаруживают, что мы в сто раз честнее их самих. Как это скверно, считать заслугой только свое золото, серебро и свое положение! Где бы вы были сегодня, если бы мы иначе понимали свои заслуги перед вами? Разве бы вы не попались? Речь идет о вашем прощении. А что для этого по-вашему нужно? Богатство? Нет. Благородство? Нет. Быть господами? Вовсе нет. У вас все это было, и что вам это пригодилось? Так что же нужно? А, вот мы и подошли к этому. Нужно иметь большое сердце, добродетель и разум. Вот что нужно, вот что достойно уважения, вот что отличает одного человека от другого. Вы слышите, господа-самые-честные-люди-в-мире? Вот что может служить прекрасным примером, о котором вы спрашиваете. А кого вы просите подать этот пример? Бедных людей, которых вы, при всем вашем богатстве, всегда обижали, с которыми дурно обращались, угнетали, но которые сегодня при всей своей бедности проявили к вам жалость. В этот час оцените себя, признайте их превосходство, и вы поступите справедливо. Вы должны покраснеть от стыда!» (перевод – Е. Ефимова)

Чем не монолог Фигаро со скидкой на более сентиментальную эпоху?! Между тем до написания «Безумного дня» остается еще более полувека (к слову, сам Бомарше назвал пьесу «Остров рабов» «маленькой драгоценностью»). Причем если Фигаро подобные слова позволял себе исключительно в монологах a parte, то Клеантис говорит напрямую. Да, конечно, Фигаро существует в реалистических обстоятельствах, а Клеантис в утопических, но тем не менее. И публика это все выслушивает!

И тут, вспомнив о Фигаро, я, конечно, вспомнила и еще об одном персонаже Мариво, изъясняющемся на языке близком к языку цирюльника Бомарше – о Тривелине из «Фальшивой служанки».

Помнится, год назад я обещала поместить рядом монологи Тривелина и Фигаро, чтобы показать насколько они близки, но преградой стало отсутствие у меня навыка художественного перевода. Сейчас же все-таки хочу поделиться куском монолога Тривелина, поскольку он важен и для моих мыслей об «Острове рабов». Перевод не мой – взят из субтитров к фильму Бенуа Жако. Он, конечно, подсокращенный, не отражающий языковые конструкции, сближающие его с монологом Фигаро, но смысл передает. И, думаю, даже по нему можно уловить немалое сходство:

«Вот уже пятнадцать лет, как я скитаюсь. Сколько сил потрачено впустую… Мне так хочется иметь постоянное пристанище! Щепетильность – враг счастья. Поэтому я решил стать более сговорчивым. Я честно пытался сохранить свою честь. Но понял, что без плутовства мне не обойтись. Иногда мне улыбалась удача. Но с женщинами мне не везло. Да и не мне одному. Мне довелось быть и хозяином, и слугой. Я был осмотрителен и смышлен. Водился с плутами, дружил с людьми чести. Одни меня уважали, другие – презирали. Я менял ремесла, платья, характер, привычки. Часто рисковал. По сути – распутник, а внешне – праведник. Одни меня разоблачали, другие – сторонились… Я подобен всем и каждому. Я все испробовал. Одни кредиторы не знают, что я им должен, другие – знают. Мне доводилось спать на мостовых, на постоялых дворах, в домах благочестивых буржуа, в каталажке, куда меня частенько забирали. Но там мне было неуютно… В этой котомке – все, что я накопил за пятнадцать лет. Все, чем отблагодарила меня моя судьба. Это не стоит и пистоля».

Такое ощущение, что говорит постаревший Фигаро, чья судьба совершила в определенный момент немного не тот поворот. Фигаро, не встретивший вновь Альмавиву. Фигаро, не полюбивший Сюзанну. Или же Фигаро после событий «Безумного дня», подкошенный неизвестными нам обстоятельствами.

Эта связь (пусть и хронологически обратная) между Тривелином и Фигаро мне дорога в контексте «Острова рабов» тем положением, которое Тривелин занимает в этой пьесе. Собственно, он здесь – фигура над действием. Всего пять действующих лиц, из которых две пары – слуга-господин и служанка-госпожа – и Тривелин. Глава Острова рабов, в чьей власти закон – наказание и помилование.

Надо сказать, что здесь Тривелин еще дальше, чем в «Фальшивой служанке» (написанной и поставленной годом ранее), ушел от своей первоосновы – персонажа комедии дель арте, близкого по своему статусу к Арлекину – глупому и ловкому дзанни. В Тривелине из «Фальшивой служанки» еще оставались его ловкость и умение плести интригу. В «Острове рабов» - иное. Он уже не слуга, не господин, но некто над теми и над другими. Причем этот Тривелин вполне может быть продолжением, развития предыдущего, который, если верить его словам, был «и хозяином, и слугой», который «всем занимался, все испытал, и разуверившись…» Впрочем, последнее, кажется, уже от Фигаро. То есть это человек переживший все в мире реальности и теперь заправляющий миром утопическим. Очень недобрый, разочаровавшийся Фигаро.

Конечно, было бы наивным соединять обстоятельства жизни одной и той же маски в разных пьесах воедино. Но дело как раз в том, что если Арлекин свою масочную природу у Мариво сохраняет максимально долго, то Тривелин от нее отходит. Очевидно отходит. А потому с ним допущения о предлагаемых обстоятельства чуть более возможны.

Тривелин из «Фальшивой служанки» еще признавался, что ничего не ждет от фортуны: «Она приучила меня обходиться без нее. Мне не нужна ее благосклонность. Чего от нее ждать? Я не счастлив, но… Но я не стремлюсь к счастью. Вот мои убеждения. (…) Признаться, я никому не пожелаю следовать моей философии». А вот на «Острове рабов» он уже этой философии подчиняет всех окружающих – каждого, кто попадает на его остров. О фортуне тут речь не идет – всё в куда более конкретных руках. Руках режиссера, которым, Тривелин, по сути, здесь и является.

Ведь если отвлечься от социально-политической подоплеки, то чем как ни театром является происходящее на острове? «Остров рабов» - место, где – не по своей воле – меняются ролями. Где принуждены быть теми, кем на самом деле не являются, и откуда выходят собой, но преобразившимся. Причем это театр, во многом, по принуждению (интересно, кстати, было бы доосмыслить эту метафору – театра именно как «острова рабов»). Режиссер Тривелин с самого начала распределяет (по собственному разумению) роли, костюмы (заставляет переодеться), реквизит (передает шпагу господина Арлекину). Он же задает разыгрываемому спектаклю темп и ритм, вмешиваясь в диалоги и монологи, уточняя интонации и смысловые акценты (как в сцене, когда служанка стала слишком агрессивно, на его взгляд, нападать на свою госпожу).

Причем здесь мы наблюдаем даже не просто «театр в театре», но «театр в театре в театре». Как в те моменты, когда слуги, пытающиеся играть господ оказываются по отношению к последним актерами. То есть Тривелин режиссирует свой спектакль таким образом, что уже этот спектакль использует прием «театра в театре»: господа смотрят на слуг, играющих господ. Уморительно смешно воспроизводящих портреты сидящих перед ними. Вот она максимально наглядно реализованная мысль о том, что «комедия исправляет нравы»: зритель смотрит, узнает себя, исправляется – точно по учебнику!

И на закуску главный мой довод в пользу театральной интерпретации «Острова рабов». Пьеса состоит из одиннадцати явлений. Каждое из них, естественно, начинается с ремарки, называющей присутствующих. И вот с первого по десятое явление в этой первой ремарке нет ничего необычного – лишь поименное перечисление героев, порой с обозначением их социального статуса (хозяин, слуга, жители острова). И выделяется лишь ремарка, открывающая последнее действие. Она гласит: «Тривелин и предыдущие актеры». По сути, это ремарка, вбирающая в себя краткое описание той театральной труппы, что разыграла перед нами увиденное представление.

Да и последний монолог Тривелина (собственно, только из него финальное явление и состоит) вполне себе выглядит как заключительное слово Оратора труппы, обращенное от имени актеров к сидящей перед ним публике. Просто представьте, что «вы» в этом тексте – это зрители, а «они» - актеры; что «приключение» - это увиденный спектакль, а «вы уплывете» = «вы покинете театр». Представьте и прочитайте этот текст:

P.S. И просто посмотрите на подборку прекрасных обложек к французским изданиям «Острова рабов» - насколько они все театральны!

Декабрь 2020 г.