"Пьеса, которая провалится сорок раз"

День в истории французского театра

27 апреля 1784 года, наконец, состоялась премьера «Женитьбы Фигаро» Бомарше.

В свое время наткнулась на брошюрку XIX века, в которой авторы рассказывают про мытарства Бомарше, связанные с постановкой его пьесы. И вот сегодня хочу с вами поделиться тем, что происходило непосредственно в день премьеры.

Итак, сильно вдаваться в предысторию не буду, но чтобы была хоть какая-то точка отсчета скажу, что в самом конце февраля, наконец, был снят запрет на репетиции (до этого пьесу уже было дозволили, но быстро прикрыли лавочку). 31 марта в самый разгар карнавала работа в театре вновь закипела, и спустя восемь дней после Пасхи во вторник 27 апреля состоялся первый публичный показ. В новом зале Комеди-Франсез – здание нынешнего «Одеона».

Напомню, что билеты в те времена продавались в день показа, поэтому, естественно, кассу 27-го брали с боя. Уже за десять часов до открытия касс весь Париж, казалось, стопился у Комеди Франсез. Все окрестные аллеи были наводнены потенциальной публикой, среди которой были отнюдь не только простые любители и любопытствующие – едва ли не весь двор, включая принцев крови и членов королевской семьи, собрался тогда в предместье Сен-Жермен.

Бомарше с самого утра десятками получал письма от самых разных людей с нижайшими (или высокомерными) просьбами о контрамарочке. Лакеи знатных домов дежурили у касс и заранее завышали цены, чтобы быть уверенными, что билеты достанутся именно их хозяевам. Очень быстро ложи стали уходить за тройную цену. Военные мелкие чины тоже мешались с толпой и стремились урвать билеты в амфитеатр – эти обходились уже в пятнадцать-двадцать раз дороже стандартных расценок.

Не надеясь на очередь у театра, блистательные дамы высшего света с самого утра устремлялись в ложи актрис – там же обедали, беседовали и надеялись изнутри первыми оказаться у желанного кассового окошка. Ходили слухи, что к подобной уловке прибегло около трехсот человек.

Когда двери, наконец, открылись, зрительный зал буквально был взять штурмом – толпа разметала охрану, выломала двери и даже умудрилась разбить железные перилла. Давка и духота были таковы, что при открытии касс три человека задохнулись. Драка, шум, скандал – наверное, Бомарше расцветал от счастья в своей стихии 😊

Зал был заполнен в мгновение ока. Хроникер писал: «Едва ли половина из тех, кто осаждал ворота с восьми часов утра, смогла попасть внутрь; большинство вошло силой, бросив деньги привратникам». В первых ложах теснилась привычная публика Пти-Трианона – принцессы, герцогини, маркизы и графини. На балконах публика попроще, но не менее лакомая для журналистов, вынюхивающих запах любого скандала, любой экстравагантной вспышки. Ведь привлекает не только заявленная комедия, но и состав зрительного зала: вот вошел вице-адмирал Сюффрен, всего на несколько дней вернувшийся во Францию, - его стоя приветствовали громовыми аплодисментами. Не менее теплым приемом, впрочем, одарили и восстанавливающеюся после болезни актрису Дюгазон.

Наконец, в половине пятого занавес подняли. На сцену вышли Дазинкур (Фигаро) и Конта (Сюзанна). Конечно, когда Бомарше задумывал продолжение истории своего севильского цирюльника для блистательного Превиля, который в первой части трилогии эту роль и прославил. Но… годы прошли – Превилю уже шестьдесят три года. Пожалуй, не самый подходящий возраст, чтобы играть страстного возлюбленного Сюзанны, да и память стала подводить актера. Так что Превиль взял на себя роль Бридуазона, да и то ненадолго – вскоре роль эта перейдет Дюгазону. Партию Керубино (она надолго закрепится за инженю) поручили прелестной м-ль Оливье – блондинке с черными глазами. Статный Моле играл Графа, толстяк Дезессар – Бартоло, красавица Сэнваль Графиню, Ванхов – Базиля, а трагик Ларив – крошечную роль Гриппсолея, которую он вскоре уступит комику Шанвилю. Актерский ансамбль в тот вечер был, по истине, роскошным.

«Они посрамили критиков» - напишет, бывший свидетелем этого триумфа Лемерсье. Автору от этого первоклассного состава, правда, тоже досталось – Бомарше почти никогда не был в состоянии удерживать себя от непомерного ребячества, вот и в пьесе далеко не все шутки были одно уровня. Часть из них, достойную, скорее, ярмарочных парадов, и совсем неуместную в доме Мольера, Превиль и Дазинкур безжалостно вымарали (не без страстного сопротивления автора). Например, Фигаро изначально обращался к Бартоло с такой репликой: «Здравствуйте, дорогой доктор моего сердца, моей души и других внутренностей!» Или к Базилю: «Если вы только возьмете в голову мыль приблизиться к Мадам, то зуб выпадет из вашей челюсти. Видите мой кулак? Это он – ваш дантист!».

Несмотря на попытки противников Бомарше освистать премьеру, успех был велик. Выручка, согласно Реестру театра, за первый вечер составила 5 698 ливров.

Аплодисменты продолжались столь долго, что зрители начали расходиться лишь в половине одиннадцатого (напомню, спектакль начался в половине пятого) – немыслимое время для той эпохи. Шарль Нодье запишет потом, что революция свершилась именно в этот день: «Да, без этой комедии народ, возможно, не научился бы так скоро избавляться от рабской покорности, которую сильные мира сего навязали всей нации. Люди осмеливались аплодировать сатире, потому что научились презирать власть».

На следующий день одна из газет написала, что «само предположение занять французскую публику на четыре с лишним часа таким отвратительным фарсом заслуживает того, чтобы над ним поглумиться; просто не знаешь, чем восхищаться больше - наглостью господина Бомарше или терпением зрителей». Затем тот же газетчик жалуется на «непрерывное злоупотребление остроумием в этой новой комической насмешке; непристойности, подхалимство перед публикой и, прежде всего, стиль, который совершенно порочен и отвратителен»; в заключение он говорит, что истинной целью поэта, по-видимому, было оскорбить вкус, разум и честность публики, и что в этом автор прекрасно преуспел.

На следующий день одна из газет написала, что "само предположение занять французскую публику на четыре с лишним часа таким отвратительным фарсом заслуживает того, чтобы над ним поглумиться; что не знаешь, чем восхищаться больше - наглостью сьера Бомарше или терпением зрителей". Затем тот же газетчик жалуется на "непрерывное злоупотребление остроумием в этой новой комической насмешке; непристойности, подхалимство перед публикой и, прежде всего, стиль, который совершенно порочен и отвратителен"; в заключение он говорит, что истинной целью поэта, по-видимому, было оскорбить вкус, разум и честность публики, и что в этом он прекрасно преуспел.

И действительно, красоту «Безумного дня» оценить в полной мере на первом представлении было бы невозможно. Частично сатира, частично документалистика, частично памфлет, частично комедия, частично драма, частично фарс – стала в тот день вехой в истории театра, скорее из-за того влияния, что оказала на публику. Масштаб не театрального даже – политического события был столь велик, что все остальное буквально утонуло в нем. В конце концов, вся жизнь Бомарше, которому на тот момент 52 года, была непрекращающейся борьбой, которая началась в парламентах, продолжилась в театре и закончилась в Национальном конвенте.

К следующему показу автор сократил свою пьесу на полчаса, и в таком виде она была показана трижды за четыре дня. Перед началом пятого спектакля, когда пронесся слух, что в театр пожалует королева, с верхних ярусов было сброшено четыре или пять сотен листовок с анонимной эпиграммой на Бомарше и его комедию. Спектакль пришлось отложить больше чем на полчаса, пока развеселившиеся зрители отлавливали эти летающие бумажки. В этот день настоящий фарс царил не на сцене – в зале. А днем позже Бомарше сам опубликовал эту анонимную эпиграмму в Journal de Paris (простите – но лишь подстрочник):

Я видел вчера, из-за кулис,

Экстравагантную новинку.

Которая, торжествуя над полицией,

Осквернила труппу этим очаровательным спектаклем.

В этой постыдной драме каждый актер - порок,

олицетворенный во всем своем ужасе.

Бартоло изображает скупость;

Альмавива - взяточник;

Его лучшая половина - прелюбодейка;

Дублемен - квартирный вор;

Марселина - мегера;

Базиль - клеветник,

Фаншетта... слишком уж прирученная невинность.

И, сгорая от любви, как истинный херувим,

Паж, мягко говоря, - откровенный распутник,

Защищаемый Сюзон, более чем коварной девушкой,

Он получает свою долю фавора ото всех -

Любовная игрушка жены и миньончик мужа.

Какой хороший тон! Какую мораль несет в себе этот сюжет!

А что касается Фигаро... забавник,

Так скандально похожий на своего господина,

Он так поразителен, что внушает страх.

Но, чтобы в конце увидеть, наконец, все пороки вместе,

Зрители хором попросили выйти на сцену автора.

Завистники твердили, что комедия Бомарше очень слаба и на сцене непременно провалится, на что Софи Арну, популярная актриса и просто острая на язык женщина, отвечала: «Да, это пьеса, которая провалится… сорок раз подряд». Сам Бомарше прибавлял: мал, если и есть что-нибудь более безумное, чем его пьеса, так это ее успех. Софи Арну ошиблась «всего лишь» в два раза: на восемьдесят первом представлении было столько же зрителей, сколько и в первый день. Мятежный автор вызывал энтузиазм и любопытство - люди стекались даже из провинции и из-за границы.

На семьдесят первом представлении, 27 января 1785 года, появилось очень лестное четверостишие:

Почему мы столько кричим: «БравО»

Нашему вечному Фигаро?

Да потому что «Безумный день»

И год целый смотреть нам не лень!

И подобные восторженные отклики, вдохновленные Фигаро, были не единичными. Бомарше кропотливо и тщательно собирал их ото дня ко дню, а через погода составил из них увесистый том, богато переплетенный в пурпурный сафьян, по которому золотыми буквами тянулась надпись: «Материалы для возведения моего пьедестала».